Волосы у неё были белые с лёгкой желтизной. По старой привычке она стригла их ровно, чуть ниже ушей и, чтоб не лезли в глаза, сверху закрепляла круглой гребёнкой. Ходила она уже плохо, больше сидела в комнате, которую называли столовой. Там стоял большой стол, буфет с посудой, высокое зеркало и диван, её обиталище. Напротив дивана в красном углу висел застеклённый старинный киот, где среди верб жили иконы. Она часто сидела, глядя на теплящуюся зелёную лампадку, и подрёмывала. Жила она с сестрой, которая работала на телеграфе. Мой любимый дед ласково звал их девками, потому что они были его сёстры, старшую звали Шурой, младшую Люсей. А мы, малые, звали крёстками. Времена стояли круто атеистические, но бабульки наши, несмотря на внешнюю хрупкость, были женщинами смелыми. Обе прошли войну с начала до конца телефонистками, где получили сполна и ран, и наград. Раны не залечились, а награды улеглись в шкатулку на комоде. Были они непартийные, обе бобылки, и потому на власть «нехристианскую» внимания мало обращали. Вот они и крестили нас всех подряд, понимая, как с другими власть за это может расправиться. А поэтому росла детва в роду крещёной, хотя до поры и безбожничала, пока не опомнилась.
Дом, в котором они жили, построил мой прадед. Был там сад с огородом, где мне приходилось помогать. В саду ещё росло многое посаженное им, хорошим учителем и замечательным садоводом. Но главным для меня был вишнёвый угол, спускающийся в овраг с тихим родничком. Сначала приходила великая радость цветения, когда я бродила среди белого облака, прилёгшего в саду, и собирала цветочки дикого гиацинта, сиреневым ковром покрывавшие землю. Затем поспевали вишни, вкуснее которых я больше в жизни не ела. Собирать их было одновременно моей работой и наградой: собранные вишни мы делили пополам с крёстками.
Шура очнулась от моего оклика и испуганно мелко закрестилась. Вот интересно: боялась, а двери не закрывала. Разобравшись, кто пришёл, пригласила попить чайку. Это уж так положено. Обряд. Мы разместились на застеклённой веранде за столом с электросамоваром - гордостью сестёр. Ели крёстки мало, и в тарелке редко бывало скоромное, но чай погонять с гостем - святое дело. Знавала я старушек, которые с одной карамелькой-подушечкой целый день чаёк попивали, но мои пили по-барски - с вареньем. Только варенье было особенное: засахаренное, старое. Хорошее они раздаривали родным, а у себя по-домашнему сходило и это. В вазочке оно поблёскивало каменными кристалликами, которые долго не растворялись во рту и часто горчили, что говорило о подгорании во время готовки. Мы звали это варенье «бабушкин сон». Отпивши чаю, Шура меня снарядила: повесила мне на шею на старом халатном поясе бидон для ягод, вручила корзинку и ветхий, как сама, венский стул. И отправилась чистить старый медный таз для варки варенья.
В вишняке вовсю орудовали щеглы. Вёрткой пёстрой бандой они склёвывали самые спелые ягоды. По опыту я знала, что и самые вкусные, но мне таких не достать: слишком высоко. Взгромоздившись на стул, я начала рвать чёрные, порой кровоточащие соком ягоды. Увлеклась и не заметила, как набрала почти всю корзинку. Хотя уже устала, но захотела полакомиться и решилась залезть на крепкое с виду дерево. Вот они - наклёвыши! Потянулась и с треском рухнула вниз, но застряла в разломе, беспомощно растопырив руки- ноги. Слёзы, кровь из глубокой царапины текли по лицу. И никого! Шура в доме не услышит. Ан, нет. Зашуршала трава, и около меня захлопотала Люся, посланная сестрой…
- Ох, и заботливый у тебя ангел. Люся уж с работы пришла, а я про тебя и забыла. Вдруг как кто меня толкнёт: девка в беде! – сказала Шура, отирая мне фартуком слёзы-сопли.
- Какой ангел?
- Его правильно называют ангел-хранитель. Красиво, да?!
- И он всегда за мной приглядывает?
- Приглядывает... Глядит в оба! Ведь ты его забота, горе ты оцарапанное. Больно, поди?
- Не-е, уже не так. А кто его ко мне приставил и когда?
- А вот когда мы тебя в церкви окрестили, так Бог его послал тебя хранить.
Я, умытая, замазанная зеленкой, сижу с крёсткой на диване и смотрю на киот. В комнате тихо, в окна глядят сиреневые сумерки.
И бабушки отправили меня домой. С вишнями.
Жили все тогда просто и бедно. Я называю своё детство — керосиновые времена. Все хозяйки готовили еду на керосинках, примусах или керогазах. И пили эти огнедышащие печки только это топливо. Две такие прилично закопчённые подруги жили и в нашей кухоньке, отличаясь редкой прожорливостью. Поэтому меня частенько посылали в керосиновую лавку. Наверное, ради безопасности она находилась на окраине города. В маленькой железной сарайке стояла здоровая бочка с краном, из которой хмурая продавщица наливала в мерную кружку керосин, а затем переливала через леечку в бидоны покупателей. У меня бидончик был маленький, литра на три, но мне хватало. Потому что и лет мне было совсем немного. А что прикажете делать? Отец с матерью весь день на работе, кто принесёт? Выходной-то у них был вместе с хмурой продавщицей. Значит, тащить мне. Тем более, мама сказала, что из вишен намерена сварить моё любимое варенье. Какие возражения, а? И я потопала за керосином.
День был жаркий. Духота. На улицах никого. Взрослые на работе, а детвора на речке. Отоварившись, я двинулась было обратно, но тут оступилась и порвала ремешок у сандальки. Пришлось её снять и тащить в руке. Так я и шла: в одной руке бидончик, а в другой сандалька. Причём двигалась перебежками: пройду быстро сколько-то, остановлюсь, передохну, поменяю руку - и дальше. А бидон становился всё тяжелее и тяжелее…
Скоро я совсем устала. Болела наколотая камушками нога. Я так была занята собой, что не заметила перемен кругом. Томительная жара сменилась сильным ветром, задиравшим мой ситцевый сарафанчик. Небо почернело, и вдруг как грохнуло над головой! По земле запылили крупные капли, а за ними застучали сначала маленькие, затем всё больше и больше, размером с вишню, белые градины. Я стояла, окаменев: спрятаться было некуда: кругом заборы. А град колотил сильней и сильней, словно хотел забить меня в землю. И вдруг, не знаю, откуда, вылетел парень на велосипеде. Увидев меня, спрыгнул, содрал с себя пиджак и, раскинув руки, растянул его как крышу над нами. Мы стояли молча, а кругом грохотало, сверкало, лилось. Потом внезапно буря стихла. Парень улыбнулся, прыгнул на велосипед и был таков. А я долго ещё стояла в луже со своим проклятым бидоном, в одной сандальке, и нечего не понимала. Только в душе моей разлилось что-то сладко-стыдливое и радостное.
Городок наш маленький, все друг друга знали, но ни раньше, ни после я этого парня не встречала, да и лица его даже не запомнила, точнее не разглядела. Как в дымке лицо! Помню только удивительное чувство защищенности от сени рук, как крыльями накрывшими меня.
Прошло много лет. Не стало Шуры, Люси, деда и многих дорогих мне людей, с которыми я могла поделиться своими мыслями, получить совет или просто чашку чая выпить с вишнёвым вареньем. Почему я помню этот жизненный миг? Да потому что в своей взрослой жизни, захлёбываясь в потоке скорбей, впадая в отчаяние от лихорадочного поиска выхода, вдруг вспоминала не раз и ту грозу, и то спасение. Тогда я, как умела, взывала к Господу, и помощь приходила.
Все эти годы я верю, что действительно видела своего Ангела-хранителя. И когда думаю об этом, то белым душистым облаком цветущего сада оттесняются мои грустные думы и сердце осеняет надежда.