Мы с сестрой вызывали Цветочного Гнома. Стояли в сердцевине клумбы, среди шатающихся многоэтажных мальв, которые глазели на нас своими атласными патефонными трубами, от любопытства роняя нам на плечи крупную как песок жёлтую рыхлую пыльцу.
Нужно было прийти в мальвы в полдень, поймать солнце зеркальцем и проследить, что окажется в светлом пятне. Там должен очутиться «калачик» – плод мальвы, похожий по вкусу на сырой горох, его надо съесть и сказать трижды: «Цветочный Гном, явись, Цветочный Гном, покажись!» Гном ростом чуть пониже человека и похож на мальчика, только зелёный и в цветах. Такова была моя фантазия, и о ней не слышал никто, кроме моей сестры Вики: мы шептались ночью, в спальне, заглушаемые храпом бабушки на соседней кровати.
Сестра сорвала и очистила от зелёных колючих лепестков «просвирку». Откусила часть, а вторую засунула мне в рот быстро, чтобы я не увидела, как оставила мне мало. И мы хором произнесли заклинание.
Мальвы тотчас раздвинулись, кто-то шагнул нам навстречу, и зеркальце выпало из потной руки, а вторую мою ладонь в испуге сжала сестра.
Это был Сашок. Наш сосед, на год младше нас.
– Это я, Цветочный Гном, – сказал он, неловко, как незнакомый, улыбаясь. В каждой руке у него было по жёлтой цветной ромашке.
– Ну Сааашк, – сварливо разочаровались мы.
– Я Цветочный Гном, – настаивал Сашок. – Я принял его облик.
Это было странно. Во-первых, он появился так вовремя, именно в нужный миг, а ромашки он сорвал вообще в палисаднике, не на огороде. Во-вторых, если он не был мальчиком, то походил на мальчика, как я и обещала сестре, и ростом чуть пониже нас, и в зелёной рубашке. Возможно, мы бы не обратили внимания на все эти совпадения, но мы никак не ожидали от Сашка поддержания такой сложной умной на наш взгляд игры. Сашка растила мать-пьяница тётя Нюра, он то оказывался на попечении дальних родственников, то его забирала в свой дом наша бабушка, и Сашок играл обычно совсем по-другому. Он говорил: «Вот вырасту большой, напьюсь, буду ходить как медведь реветь, шататься, а потом упаду под забор да буду валяться». И он начинал изображать пьяного, ревел, шатался, как бы случайно ломал или давил что-нибудь и радовался, если его толкали и ругали – как настоящего пьяного, а потом падал и валялся, перекатываясь с боку набок, стараясь получше, понатуральнее испачкаться.
– Если это Сашка, мы его раскусим, он дурак, – шепнула сестра.
– Ну и чем вы, Цветочные Гномы, занимаетесь?
– Обычно мы невидимы, ходим, глядим, всё ли нормально в цветах, где надо, прополем, цветочек сломался – подвяжем, жуков снимаем, гусениц там.
Это был очень разумный ответ для Сашка.
Теперь спросила я:
– А вы, Гномы, долго живёте?
– Не, я долго жить не буду, да вот лето закончится, лягу на травку под деревом, скорчусь как листик сухой да и помру.
И такого мы не ожидали.
– А после смерти что вас, Гномов, ждёт?
– Да как и людей. Как будто в консервную банку тебя засунули, ни света, ни звуков, ни запахов – ничего, спишь не спишь, а ничего не думаешь, как вот в поезде ездили? – так у людей бывает, вроде и не заснул, а ночь прошла, и что ты думал лежал, или снилось что – не знаешь. А потом как банку откроют – и снова нахлынет всё – звуки, краски, запахи. Это родился опять. Но может уже не Гномом, поначалу помнишь смутно, кем был, а потом забываешь, потому что сызнова так интересно всё вокруг, не до того тебе, что раньше было, это всё запоминаешь, разбираешься, язык выучиваешь.
Гном был очень похож на Сашка. Теперь удивительным уже казалось то, как Гном смог так перевоплотиться. Забитые пылью поры неумытого лица, запах нечищенных зубов, шрам-звёздочка на щеке, выбившаяся мятая рубашка…
Моё первое воспоминание о Сашке – сентябрьская морось, он стоит на дороге возле дома в тёплом свитере, но без штанов, и ревёт, а к мокрой щеке его прилип клочок газеты. Дверь грязно-белого дома, дерматиновая, ободранная, будто дом штурмовал батальон кошек, распахнута и сквозит чернотой, как прогал в улыбке. Бабушка заругалась в эту черноту – почему парень не одет, что у него на лице, и я ждала ответа женского голоса, а раздался бас, будто сама чернота отвечала: «Неслух он, убежал, вот и не одет. Упал, щёку порвал, пластыря нет, я газетой заклеила».
И бабушка взяла Сашка за руку и увела к нам, не переставая ругаться уже не с чернотой, а со всем белым светом.
Так вот этот самый шрам Гном передал в точности.
Тётя Нюра вся походила на тощего жилистого мужика, а не только голосом. Одна лишь косынка выдавала в ней женщину. Тётя Нюра носила мужские брюки и спецовки, ей так было удобно, она всю жизнь проработала бригадиром грузчиков на стройке. Выйдя из запоя, она ударно трудилась в две смены, получала грамоты и благодарности, которыми очень гордилась, и в который раз заново обставляла квартиру: покупала ковры, люстры, телевизор.
Уйдя в запой, тётя Нюра пропивала всё добро, включая постельное бельё, и только грамоты, благодарности и фотографии Сашка в школьной форме затрёпанной стопкой лежали на голом столе. А тётя Нюра – на полу на пропахшем рвотой матрасе.
Мы с сестрой даже любили, когда тётя Нюра запивала: во-первых, поначалу она рассказывала нам что-нибудь из своей жизни, без учета нашего возраста, и мы многое узнали от неё о женской физиологии. Во-вторых, она чудила, и это было интересно, в-третьих, к нам прибивался Сашок и даже бывало весело, в-четвёртых, можно было забрать у неё из серванта наших пупсов.
Когда тётя Нюра заканчивала запой, она заботилась о заполнении пустых застеклённых секций «стенки» – хрусталь был пропит, посуда оставалась битая, и мать Сашка выпрашивала у нас кукол, чтобы украсить свой интерьер. Особенно ей нравились пластмассовые голыши.
В начале запоя тётя Нюра охотно, с жадностью, каждый раз как в первый, рассказывала, что пошла на стройку, потому что влюбилась в молодого рабочего, Шурку, с глазами такими же голубыми, как у Сашка теперь. В начале запоя тётя Нюра сравнивала эти глаза с летним небом, цикорием (специально ходила на улицу срывать, показать нам) и осколком фаянсового блюдечка, который берегла в шкатулке, сшитой Сашком в школе из старых поздравительных открыток.
И хотя Шурка был младше, он и Нюра поженились. Вместе работали, вместе пили. Тётя Нюра понимала, что Шурка спивается, и старалась выпить больше, чтобы ему меньше досталось – любила его. Так и вышло, что первая спилась тётя Нюра, а Шурка ушёл к другой и уже у неё спился до конца. Тётя Нюра не знала, что беременна, догадалась, когда запой кончился, и аборт ей делать отказались. Хотела сразу отдать ребёнка в детский дом, была уверена, что больной, а увидела Шуркины глаза и решила оставить.
У Гнома были действительно голубые глаза, как и у Сашка, и тоже особой красоты в них не прочитывалось: водянистые, с серой слезой на дне, под белыми жидкими бровями.
– Цветочный Гном, скажи, Серёжка влюбится в меня в этом году?
– Я ответил на три ваших вопроса, и теперь ухожу, – сказал Цветочный Гном и скрылся в мальвах.
Сашок точно не догадался бы посчитать вопросы. Мы потеряли время, потому что смотрели друг на друга во все глаза, и видели: обе верим в Гнома. А потом мы так же вместе ломанулись в мальвы, ушибая плечи об их стебли, но не было там никого, и никого на огороде, и вообще нигде никого не было. Гном стал невидимым. Долго мы проживали и обсуждали чудесное происшествие, и только через час встретили Сашка на лавочке у его дома. Он сидел скучно, засунув ладони между колен, ждал мать и, конечно, не мог придумать ничего интересного. Одет он был в точности как Гном, но на вопрос наш смотрел с недоумением и уверенно отказывался от всего. Никаким Цветочным Гномом он не назывался и ничего такого вообще не говорил. Нас сегодня не видел. Сашок и через год уверял, что не был он Цветочным Гномом, и через два, и через десять, – всю свою жизнь и трезвый, и пьяный он не признавался. Забыл? Или правда это был Гном?
Сашок стал пить вместе с матерью, как и собирался в детстве, шатался, ревел и валялся. И умер он в двадцать лет, от цирроза, через год после смерти тёти Нюры. Как раз лето заканчивалось, нашли его на траве под деревом, скорчившегося, как сухой лист. Наверное, было ему больно перед смертью.