Эх, дороги… А в России это не просто путь от одной станции до другой… Нет, в России дорога – это судьба. Почему все самые заветные, самые душещемящие песни и стихи русские написаны о дорогах или о людях на дороге. «Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг…» «Мой костер в тумане светит… Мы простимся на мосту…» «На муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны…» — Тут любовь неразделённая, чувство, вынесенное на дорогу и оттого ставшее до предела пронзительным, роковым даже. Дороги создали Россию. На русских дорогах любили и плакали, богатели и разорялись, верили и разуверялись все поколения русских людей. И в бедности, в судьбе своей горемычной люди русские тоже шли на большую дорогу. Шли — кто с кистенем, а кто с песней…
Морозный зимний денёк только-только светался, и в стылой предрассветной дымке зябко ёжились на одной из подмосковных платформ ранние пассажиры, похожие на сонных встрёпанных птиц, ещё толком не проснувшихся, но уже спешащих встать на крыло и мчаться куда-то в поисках хлеба насущного. «Кто же вас гонит…». Электричка запаздывала, а может и не запаздывала, просто это замёрзшим людям хотелось побыстрей укрыться от пронзительного февральского ветерка и они привычно ругали железную дорогу, хотя понимали, конечно, в глубине своей души, что вся их жизнь целиком зависит от этой дороги, что не будь этих затёртых грязно-зеленых вагонов, с железной регулярностью подаваемых каждый Божий день к их родной платформе, может и их самих бы не было давно на свете и всякая, даже очень тяжёлая жизнь давно бы прекратилась в этой стране. Но люди в России всегда были склонны жаловаться на свою судьбу. А вот пожалуются – им и легче станет, и всё к лучшему. Россия…
Эх, дайте русскому человеку хоть пожаловаться, не корите его за это. Он пожалуется, постонет немного – да и снова за лямку берется, снова воз тянет. «Выдь на Волгу, чей стон раздаётся…».
Электричка подходила в клубах белого морозного дыма, как огромная рыба, шевеля светящимися глазами своих прожекторов. Сразу весело стало на платформе, делово и суетливо. Остатки сна слетели с ранних пассажиров и они быстренько-быстренько принялись запрыгивать в растворившиеся двери, тем более, что машинист не ждал, а уже рвал нетерпеливо вагоны с места и кричал по громкой связи: «Пошевеливайтесь! Пошевеливайтесь! Стоянка поезда ограничена!» Кто-то, испуганный этими выкриками, рвался изо всех сил в узкие двери и рисковал на скользкой платформе свалиться в злополучную щель между краем платформы и бортом вагона, но опытные пассажиры так не поступали. Настоящий пассажир-профессионал тёртый-перетертый, битый-перебитый во всех пригородных железнодорожных коллизиях прекрасно знает, что несмотря на все свои истрёпанные нервы, несмотря даже на возможное запаздывание машинист никогда не тронет поезд с места раньше, чем сядет последний пассажир. Потому солидные люди, знающие себе цену, заходят в вагон не торопясь, по-хозяйски, с чувством собственного достоинства и располагаются там как у себя дома, а как же иначе? – Ведь железная дорога – это дом родной для русского человека, а у себя дома не надо суетиться, дома ведь и стены помогают.
Поезд тронулся и вместе с поездом поплыли, побежали за морозными стёклами ёлки да берёзки, пригорки да рощицы подмосковные – вся русская земля, закутанная белой метелью, замороженная крепким зимним утренником.
«Вот мчится тройка почтовая…» — раздался в вагоне сильный мужской голос. Все невольно оглянулись на задние двери вагона, оглянулись, но тут же опустили глаза, ведь ясно было – идут очередные побирушки, просят рублик на бедность, а песня – лишь предлог для обычной, опостылевшей уже всем мольбы: подайте, подайте… А люди-то в электричках и сами не богатые, богатые в электричках на работу не ездят, потому редко увидишь тут упитанного бритого мужика с навороченным мобильником, или дамочку в меховом манто, хотя и такие попадаются, электричка – всем дом родной. «…по Волге-матушке зимой…» — продолжал тот же уверенный и чистый голос. В проходе, у задних дверей вагона стояли три невысоких мужичка в полушубках, один с баяном и в шапке-ушанке, другой, седоватый, с непокрытой головой, а третий, который пел, в какой-то казачьей каракулевой шапке-кубанке. Да и сам он смахивал на кубанского казака – горбоносый, с черными кустистыми бровями. Но голос у него был высокий, почти тенор:
«…ямщик, уныло напевая, качает буйной головой» — закончил певун. «О чём задумался, детина, седок участливо спросил…» — низко, почти басом, вступил в песню новый голос. Это уже пел седоватый с непокрытой головой. Он хоть и казался старым, но какая-то истовость, выражающаяся на худом его лице, и глубокие низкие тона голоса, как будто приподнимали его над прожитыми летами, придавали ему основательность и силу. «Какая на сердце кручина, скажи, тебя кто огорчил…» — закончил седоватый, все более и более понижая раскаты своего баса.
— Эх, какие голоса! – вскрикнул неожиданно один из солидных пассажиров, расположившийся удобно один на мягком сидении у окна. Вскрикнул и засмущался сам, отвернулся к окну. Да и то сказать – народ-то у нас робкий, выступать не любит, а на всяких баламутов, которые с экранов телевизоров не сходят, смотрит, в основном, как на скоморохов ярмарочных, от которых только потехи дождаться можно, а более ничего. «Хлеба и зрелищ…»
Баянист весело подмигнул засмущавшемуся гражданину, развернул пошире свой инструмент и… «Ах, барин, барин, добрый барин…» — очень сильно, очень высоко, заполняя весь вагон пронзительной чистотой своего тенора, вступил снова в песню горбоносый казак в кубанке — «…уж скоро год как я люблю…»
Поезд всё убыстрял и убыстрял свой бег, электричка шла без остановок на мелких станциях. За окном поднимались клубами снежные вихри февральской метели и в этих клубах людям, сидящим в вагоне, казалось, что они мчатся не в железном, гремящем поезде начала двадцать первого века, а в легкой троечке с каурыми лошадками в пристяжку, с валдайскими звонкими колокольчиками, а вокруг – то высокие, то низкие волжские заснеженные откосы, а вокруг Россия – великая, бесшабашная страна с гордым, хоть и неудачливым, в чем-то, народом.
«Ах, барин, барин, скоро святки…» — продолжал жаловаться высокий, ранящий душу голос — «…а ей не быть уже моей… Богатый выбрал да постылый, ей не видать отрадных дней…» — закончил свою арию горбоносый певец. Жалобные вздохи баяна, как будто подтвердили эту несладкую истину. Да, не видать, не видать нам отрадных дней. Да, тяжело, тяжело жить в России, трудно, но и сладостно как-то, тоскливо, но и раздольно, с другой стороны, грустно, но и тепло, душевно как-то…
И всем, всем пассажирам в этом обыденном, затёртом вагоне, в этой надоевшей, опостылевшей утренней электричке — всем стало тепло на душе, тепло, ясно… Больно, щемяще, но и хорошо, чисто, правильно… По-русски как-то!
А всего-то ведь песню простую спели бродячие певцы. Ничего хитрого то ведь нет в этой песне. Ну, любил ямщик, мужик простой девку какую… Ну отдали девку за богатого… Да мало ли девок-то этих! – Другую найдёт! Да не о девке речь и не о ямщике… О любви загубленной, о душе страдающей… Вот многого чего в России нет, а душа есть, значит и любовь есть – а вынь из России душу, растопчи любовь – и где Россия?.. Потому и храмы белые для нас не просто дома молитвенные, потому иконы наши святые – не просто изображения богов, потому Кремль московский, всей Руси голова, не просто стена крепостная с башнями, нет – во всем этом любовь великая, душа русская живёт… Да будет жить она во веки!
«Ямщик привстал и кнут ремённый с голицей за пояс заткнул…» — продолжали свою песню певцы. Но уже напор их голосов становился слабее, песня шла на убыль, растекалась по вагону, терялась в обыденности, в шубах, шапках, куртках, плащах проезжего люда. «…родные, стой!.. неугомонные…» — последний раз поднялся чудесный тенор горбоносого певца и тут же сник «…сказал, сам горестно вздохнул…».
Последний раз поднялись и опали малиновые меха баяна, последний аккорд удивительной песни разлился по вагону и певцы пошли собирать свою небогатую жатву, небогатую, потому как нива денежная не слишком уродилась в карманах у проезжего русского люда. Иной и подал бы, да подавать копеечку стыдно, а рубль жалко. Так вот и живём мы – где жалеем, где стыдимся, но это всё же лучше, чем без жалости и без стыда…
Ушли певцы, но вагоне рабочей утренней электрички после них стало как-то светлее, добрее, чище. Всем, находившемся здесь, стало ясно – не умерла еще душа русская, живёт она ещё, бродит по ранним поездам, по железной дорогам по-прежнему великой русской державы и уж коли не истребили её злые вихри нашего смутного времени, не очернили её записные вруны и разбитные краснобаи, то, значит, и дальше она будет жить, любить, страдать, жалеть и отчаиваться… но жить, жить! Да живёт Великая Россия, да расточатся враги её! А поезд все шёл и шёл, и уже обнимала, уже обступала его со всех сторон, огромная как гора, тяжёлая Москва. Надвигались обычные дневные заботы, но долго ещё пассажирам электрички представлялось, что в морозном тумане скачет и скачет за окнами поезда русская удалая тройка, и молодой ямщик качает своей буйной головой.