Единственное, что ощущалось – горечь.
Вокруг была какая-то стремительная, тягучая сила. И не гул, и не свист. Ускорение.
Он падал.
Первым делом попытался сгруппироваться – рефлекс, судорога.
Горечь стала кислотной.
Удара не происходило – сила стремительно его проглатывала.
Бесконечно тревожно.
Он попытался вытянуть ноги-руки и зацепиться за что-нибудь.
Хотя бы представить, как он это делает – сухожилия натягиваются, ногти обламываются, сталкиваясь с острыми выступами.
Ничего из этого не происходило – только судорога вгрызалась.
Это оказалось хуже боли, которую он знал хорошо, по-родному.
Потому что это не прекращалось. Оно просто было. Неотвратимо. Едва ли возможно.
Мысль о сне казалась ему разумной и логичной – осталось только проверить.
Ущипнуть за несуществующий локоть несуществующими пальцами.
Сила со всех сторон давила на него равномерно, издевательски стабильно.
Выжимая воспоминания каплю за каплей.
Тошнотворно сладкий запах расколотых хитиновых крыльев.
Раздавленных майских жуков он с детства находил бессмысленно трагичными в своей незаметности.
Блестящие крылья съедались дорожной пылью, жёсткая плоть растаскивалась благодарными муравьями, а душно-сладкий запах рассеивался в солнечном мареве.
Всё заканчивалось, чтобы заново повториться.
Вот так глупо и жестоко. Честно.
Горечь душила его, раскрываясь цветочными нотками.
Он помнил, с какой беспомощной нежностью смотрел на букет сирени в её руках.
Она знала, чего хочет, и у неё не было времени на ошмётки раздавленных жуков.
Она ставила сирень в высокую вазу, больше похожую на колбу и тщательно мыла руки с аккуратным маникюром.
Ночью, когда голодная спешка застывала на остывшей коже её бедра, он смотрел на облупившийся лак на ногтях, а по утру – в её молчаливо хитрые глаза, пока она неспеша заново их красила.
Она была довольна и сыта. Она почти не скучала с ним.
Когда у неё кончилось на него время, был май, и шла она степенно и твёрдо, не слыша шелеста хитина под ногами.
Горечь стрельнула солью и вновь обратилась отдушиной сирени.
В этот раз букет не был его подарком – он уже пару дней стоял в пузатой вазе у неё на кухне и был на удивление свеж.
У другой неё – с мягкой походкой, огибающей любую букашку под ногами – хоть живую, хоть нет.
Она пока не знала, куда вела жизнь, и ничуть этого не стеснялась.
Она заваривала чай – совместно приготовленного обеда им оказалось мало.
Маникюр у неё был потрескавшийся и яркий.
Пытливо вцепилась взглядом в пышный букет.
Ваза отделяла их друг от друга иллюзорной преградой.
Она выудила из полчищ цветков тот самый, почти волшебный – с пятью лепестками вместо четырёх.
Сощурила озорные глаза и дурашливо высунула яркий язык, оставив на нём цветок.
Зубы быстро и чуть слышно клацнули, рот закрылся.
Её горло едва заметно двинулось под кожей.
Он точно знал, что и про кого она загадала.
Горечь никак не исчезала.
Ему с ней было забавно и почти нескучно.
Она жадно всматривалась в его горечь.
Знала, чем кончится. Слышала призрачный треск хитина и стремилась к нему.
Он ушёл по-английски, не обращая внимания на звуки под подошвой, как будто навсегда.
Неотвратимая горечь привела его обратно в мае – он задыхался от сирени и тоски.
У неё было всё время её маленького мира, но она больше не хотела его тратить, растирая меж пальцев шелуху.
Это было жестоко и искренне. Честно. Совсем не глупо.
Последнее, что ощущалось – горечь.
Он сумел её проглотить.
Он больше не падал.