Думаю, мой папа был немножечко влюблён. В жену Андрея Ростока Марьяну. Откуда я это знаю? Раз в год, нагрузившись, – пытаюсь скрыть досаду, ибо в таком виде папа мне никогда не нравился… Да он никому в таком виде не нравился, себе – тоже… Так вот. Раз в год, как по расписанию, налившись под завязку, папа начинал ей звонить. В трезвом виде никогда этого не делал. Почему? Потому что всегда можно сказать: «Да ты что? Я это говорил?!! Застрели – не помню! Пьян бы-и-ил!.. Как звонарь на псарне! Нет, как псарь на звонарне». Вот. А если ты – трезвый, никакого оправдания тебе нет. А я просто кривляюсь, потому что мне – больно.
Я думаю, что трезвым бы папа никогда-никогда звонить не решился. Всё-таки, жена друга. Папа вместе с Ростоком работал на киностудии имени Горького. Андрей был режиссёром, а папа – оператором. Поэтому – неудобно. Хотя даже если б наоборот, всё равно… Но побороть себя папа не мог. Или – не хотел.
При этом совершенно точно между Марьяной и моим папой никогда ничего не было. Они пересекались, как друзья, – на киношных вечеринках. В Доме кино, ВГИКе и других злачных местах. К нам домой Марьяна никогда не заглядывала. Папа появился у Андрея только один раз – после его похорон. Оттуда папу принесли. Он опять там назюзю… Но больше он туда – ни ногой. Когда я спросила – почему, заёрзал; нехотя выдавил: некрасиво повёл себя. И Марьяна – выгнала.
После смерти Андрея папа осмелел и стал звонить Марьяне раз в три-четыре месяца. Но разговоры остались теми же. Невнятными. Я знаю, потому что подслушивала. Невольно. Просто папа – честное слово! – очень громко говорил. Кстати, ничего содержательного узнать не удалось. Бессвязное бормотание. Глупые смешки. Единственное серьёзное – «извини, извини, извини»… За что? Не знаю. Как и то, почему Марьяна всегда брала трубку. И не бросала.
…Берёшь один негатив, на котором – художественная фактура, например, мазки краски. Или вазелина – неважно. Не цветные, желательно, мазки. Следовательно, вазелин – предпочтительнее. И другой негатив – снимок девушки. Накладываешь первый на второ-о-ой... Это можно проделать и с классической фотографией, и с цифровой. Принцип тот же. Но папа творил, когда цифровых ещё не существовало. Он и потом предпочитал плёнку.
И вот – картина. Портрет Марины Летовой. С венком полевых цветов на макушке. Чуть откинула голову – для поцелуя. Лёгкий лукавый, но очень идущий ей – прищур. Улыбка солнца. Вьющиеся волосы – по плечам. Фотография – че-бэ, но ты видишь цвет – светло-русый. Сзади, фоном – бревенчатая стена. Пахнет сеном… Нет, не сам снимок. То, что на нём.
А вот Марина проступает сквозь капли дождя на оконном стекле. Смотрит в пространство, в сторону, но одновременно – внутрь тебя. И хочется рыдать. Вместе с дождём.
А вот – сквозь дремучую, древнюю, как Русь, чащу, сквозь ветви и корни столетних сосен, клёнов, вязов, дубов, сквозь кору – русалочий лик. Снова Марина. Зелёные реки стекают с её головы, превращаясь в слоистую мглу у… ног ли? Марина сидит на троне-коленях Лесного Царя. В короне из дурмана. Сзади мерещатся чьи-то жёлтые глаза и болотные скользкие руки. Марина равнодушна. Вернее, задумчива. И печальна. Как есть – Владычица. Леса, судьбы?
Я прибиралась в комнате папы – однажды он тоже умер. И нашла самодельную папку формата «А-два» на тесёмках. А там – ровно сорок фотографий. Со спецэффектами. Сорок Марин Летовых. Разных. Красивых. Навсегда молодых. Зачем папе столько? Зачем он снял так, что мы – хочешь не хочешь – влюбляемся, даже если совсем ничего не знаем? И, главное, никогда папа о Марине не говорил. Ни до её смерти, ни после. Он любил её… Пусть только как модель. А она знала. И ей это нравилось. Иначе бы такие снимки не вышли, верно? Простим папу. Это ведь не измена. Совсем.
…Вы смотрели фильм «Нгуен Ван Чой»? О борьбе партизан с подлыми капиталистами? Вот и я не видела. Только отдельные кадры – в кинословаре. А папа смотрел. И потому влюбился в Ми. «Мынька», как её звали во ВГИКе, хоть и не была партизанкой, но носила фамилию Нгуен. Романтический ореол придавал её внешности особый эффект. Мынька приехала из Страны Лотоса учиться операторскому мастерству.
Папа вспоминал её всю жизнь. Постоянно сравнивал Мыньку со мной – как будто я имела к ней какое-то отношение. «Дай-ка запястье!» – Папа обхватывал мою руку большим и указательным пальцами. – «А у Мыньки – тоньше!» – хвастал он. Как личным достижением.
Всё операторское отделение ходило к Мыньке – есть фо га с рисовой лапшой. Комната в общежитии – всегда забита под потолок. Но однажды папа пришёл – и оказался совершенно один… То есть единственным из однокашников. И вообще из гостей. А Мынька уже приготовила суп. И уходить – неприлично. И папа остался. Потом – ещё раз. И ещё... В то время он уже был женат на моей маме.
А дальше? Дальше Нгуен Тху Ми почему-то не оказалось в списке переведённых на следующий курс. Не сдала экзамены? Срочный вызов на родину? Или…
Мыньке устроили пышные проводы. Всей общагой. Всем курсом. Натащили вина, бражки. На закуску – чьё-то прошлогоднее варенье. Мынькины соотечественники с большим трудом приволокли лохань рисовой лапши. Мынька плакала, говорила, что никогда не забудет советских друзей. Её утешали, обещали приехать в гости – хотя знали: врут. А папа молча пил в углу… «Даже адреса не оставила, куда писать!» – жаловался он моим кистям. На самом деле, Мынька как-то прислала письмо. Но его перехватила мама. Изорвала в клочки. А папа потом собирал их с пола и пытался прочесть: «Там было что-то на латинице. Вроде «там биет». И ещё: «муа ту*». «Меня – ты»?..»
* mùa thu [tʰu˧˧] – «осень», «осенью», «осенний», вьет.; moi tu – «меня ты», фр.