Закат долго держал картинку в режиме «Кино VHS», и некто с «S» на кофте, вспоминая моргать, смотрел на эту ядовитую охру из узкого окна загородного дома. Глубоким взглядом. Взглядом человека, которого ничем не смутить, что бы сейчас ни случилось.
Закат провалился, небо кликнуло фильтр «Винтажное фото», и всё пошло́, как по телевизору с пожившей лучевой трубкой. Он склонил голову и нырнул в дверной проем. Когда вернется – три угла потемнеют, а четвертый станет кривлять полярное сияние.
За окном глухо затарахтело, и зажегся красный с белым маяк: это жиденький прожектор, будто сквозь толщу океана, осветил стоящую неподалеку холостую стену. Стена, этажа три высотой, когда-то вторила заостренной крыше и поэтому походила на стрелку, а еще сохраняла давнюю рекламу. Мальчик в красном кардигане и в белых усах, держа там стакан молока, 8 центов за кварту, с предовольной физией глазел куда-то вверх. Может, он увлечен Млечным путем? И кого он сам увлекал? Непохоже, что здесь много прохожих.
Он буцнул музавтомат и вошел. Приятно загундосило что-то не позднее 60-х, и дизель с дыр-дыр-дырами стал походить на эквалайзер. Повернул выключатель, и зажглись два древних проектора: один выдал камин, поленья в котором почти догорели, а другой на половине стены показывал счастливую пару лет 40-ка с дошколенком. Неловко постриженный, застегнутый на все пуговицы малый в кадре не знал, что человек – это не только любовь и радость. Да, родители разок перешепнулись взглядами, и стало понятно, что они знают больше, но в остальном волшебный фонарь крутил семейную идиллию, на которую можно смотреть вечно. Однако он ни разу не взглянул.
Он шагнул к лампе Яблочкова с толстым проводом, сильно потряс, а потом вынул из нее угольную свечу и привычно бросил в сторону: звук подтвердил, что та попала к многим таким же. Взял из вазона новую свечу, слегка поковырялся, вставляя ее в лампу, – она зажглась. Кто-то бы сказал: «Вполне приятный свет». Но он знал, что не скажет. Он сел за крепкий стол. Казалось, весь дом держался за этот стол, и даже если кто-то бы посмел его разрушить, то, пожалуй, стол остался бы невредимым. Но он знал, что не посмеет.
На столе стоял армейский комп-чемодан, как заключенный, прикованный кондовым проводом к стене. Он открыл комп, маленький экран предлагал два логина: «Кент 98000» и «Кристин-Фолс 98304». Он выбрал второй, но не подтвердил. Задумался и откинулся на стуле. Спустя время он нажал стрелку, и плашка скакнула на «Кент 98000». Вздохнул и нажал ввод. Побежали строки загрузки. Потом он попинговал вручную, и, получив нули, запустил какую-то программу. Мусор букв и цифр дисплея зажил своей жизнью... вдруг – стоп и противный писк. Он вбил: «Маунт-Сай», комп угомонился и продолжил чёс ASCII.
Он привычно потянулся к первому проектору, переключился на слайды и через пару щелчков остановился на отдалённой белой шапке Рейнира за скошенным полем. Ни человека, ни зверя или птицы. Пару минут он сверлил тот вид взглядом. Глубоким взглядом. Взглядом человека, знающего, что ничего не случится. Казалось, он горизонтально бурил пространство. Настолько далеко, что могло возвратиться в него со спины. Что-то со спины бывает опасным, но он не опасался. Он знал, что потревожит его только собственный взгляд.
Местный масштаб он давно исчерпал: взгляды на ближайшие окрестности Солнца вернулись ни с чем. Оставался глубокий взгляд, на который преочень долго ждать ответа, ведь Галактика велика. Одно мгновение – и он повернулся к троице на стене, чтобы поднять раскрытую ладонь и замереть с улыбкой. Улыбкой человека. С точностью до секунды, словно они этого ждали, родители и малый дружно скучились в кадре и ответно помахали ему, а потом стали куда-то заботливо собираться. Он резко выключил проектор, не дожидаясь, что кино закончится, не допуская, чтобы хорошее могло закончиться. Нет, это не кино, это жизнь, она продолжается на другой стороне, на этой просто положили трубку, вышли из эфира.
Он знал, что у него в достатке времени, чтобы не допустить конца, но оказалось – наполовину ошибался. У него по-прежнему много времени после конца. Положенного Последним событием, как он его назвал. Хотя многие уцелели и даже оставили потомство, лучевые болезни споро обнулили основанную на животных белках жизнь. На Земле не стало событий. Он хотел бы говорить об этом с Богом, но Тот оставил место, где ни души. Только в душах длится Слово. Откуда он, бессмертный, взялся и зачем ему быть здесь, когда бессмертные души там, он не знал, как не знал – есть ли в нем душа, но мысль о том, что он похож на человека, его одухотворяла.
Быть человеком – означало любить? Или он ошибался? Мог, ведь ошибался прежде. Но в этом сомневаться не хотел. Хотя сомневаться – это так по-человечески, он не любил это слово. Кристину в 14 лет не отправили в летний лагерь:
– Увидимся после лета, Кайл!
– Так нескоро, – ответил он.
– Лето закончится, не успеешь моргнуть! – улыбнулась Крис.
– Точно?
– Не сомневайся! – Кристина Луис умерла от коревого энцефалита тем летом. Они больше не увиделись, и с тех пор ему приходило в голову немало сомневаться и выходило из головы – моргать.
Жизнь убеждала, что, кончаясь для одних, хорошее продолжается в других. С этим можно смириться, он мирился. Хорошее не здесь, а где-то еще, – с этим можно смириться, в этом нет конца, нет предела, он мирился. Но смириться с тем, что хорошего нет нигде, ни для кого, – он не мог. Он боролся. Он помнил любовь и станет повторять, и повторять то кино каким-то образом, и затем в образах памяти, и всякий раз отключаться до конца – на этой стороне, сейчас, в нужный момент, чтобы не дать хорошему перестать, чтобы оно продлилось за кадром, где-то в другом месте. Он будет искать это место. До и после заката чахнущей звезды. Глубоким взглядом в вечность кого-то похожего на человека, вспоминающего моргать.