Она заглянула в комнату отдыха. Он лежал на диване, положив под голову одну из казённых подушек. В наволочке из вишнёвого бархата. Вторая подушка валялась на полу. На ней – отпечатанные скреплённые листы. Текст пьесы.
Такого же тона и цвета, как подушки – тяжёлые бархатные театральные шторы на окнах. Шторы сдвинуты. В щель меж штор – вечерний свет с отблесками заката.
Его глаза закрыты. Бледный высокий лоб, тонкий нос, круги под глазами. Волосы с проседью.
В её руках – клетчатый плед. Увидев, что он дремлет, она произнесла:
– Ой! – и стала тихонько закрывать двери.
Он открыл глаза. Глаза спросили её: «Чего тебе?»
– Я хотела... хотела... вы отдыхаете... можно, я согрею вам ноги?
– Откуда тебе известно, что у меня ноги холодные? – усмехнулся он, не отрывая головы от подушки.
– Помните, на репетиции сегодня вазу разбили? Я убирала осколки и случайно... я случайно оказалась рядом с вами... я дотронулась...
– Понятно. Ты уборщица?
– Да. В институт не поступила, вот... устроилась сюда. А вы... вы к нам приехали... Вы... а ноги... холодные такие... я принесла плед. Извините.
– Ну, согревай, – усмехнулся он. – Согревай, девочка. Согревай несогреваемое. Постоянный холод. Да.
Она робко подошла к дивану.
– Подожди. Ты знаешь, кто я? Что-нибудь знаешь обо мне?
– Сказали – режиссёр знаменитый, из Москвы. Ставить будете пьесу в нашем театре. И всё... я болтовню не слушаю. Сама себе хозяйка. Я фамилию вашу забыла, извините.
– Ты поступала в театральный?
– Нет. В медицинский. Здесь моя мама работает, в кассе. Она меня сюда уборщицей устроила. Мама болеет сильно. Иногда я днём за неё в кассе сижу, а убирать прибегаю вечером. Вы репетируете как раз. Наши-то больше днём.
– Значит, не в театральный?
– Нет.
– А тебе нравится театр?
– Да так, не очень... бывает фальшиво.
– Ты не мечтаешь стать актрисой?
– Нет. Давайте, я вам ноги укрою.
Она набросила плед на его ноги. Стала укутывать их, как укутывала бы мама. Или бабушка. И вдруг опустила руки, разогнулась, и на него устремился пронзительный взгляд каких-то аметистово-серых, бездонных глаз.
На него надвинулась параллельная Вселенная.
Он пару раз быстро повернул голову на подушке, чтоб стряхнуть наваждение.
– Да, да, – сказал он. – Ног нет. Это протезы. Ниже колен. Одна – по самое колено, другая – ниже. Но, почему-то, она больше болит.
– Простите... – прошептала она. – Я не знала.
– А я не афиширую, – снова усмехнулся он. – Я афиширую только спектакли. Хотя в театральном мире – это не тайна. Но ты же – из другого мира.
– Наверно, у вас хорошие спектакли, – очень тихо произнесла она. – Иначе вас не пригласили бы к нам.
– Да. Я в театре, я в кино. Но ты же не любишь театр!
– Если я полюблю человека, я полюблю всё, что он делает.
– Почему ты говоришь об этом?
– Я могу... могу полюбить... театр.
– К чему такие жертвы.
– Это не жертва. Это... ну, так, как есть. Разве бывает иначе?
– Посиди со мной, – попросил он. – Здесь, на стуле.
Она присела.
Он снова закрыл глаза. Казалось, он заснул. Она осмелилась взглянуть в его лицо ещё раз. Такие лица приходят во снах.
Наяву в такие лица глядеть больно. Страшно. Это как конфетка «Взлётная». Сладкая, но ты в самолёте, а впереди – взлёт. И все, какие только возможно, вероятности аварий и падений.
Она сидела, он лежал.
Наконец, он открыл глаза.
– Спасибо. Я не держу тебя, иди.
– Мне никуда не надо идти, – сказала она. – Я могу остаться.
– Я старше тебя вдвое, – произнёс он. – Может, и больше. Только не придумывай себе сказок.
– Мне кажется... вы тоже...
– Что – «тоже»?
– Вы придумываете сказку.
– И ты играешь в ней роль принцессы, – усмехнулся он.
– Я не хочу играть роль. Но я...
– Знаешь, мой жизненный опыт...
Он почувствовал, что его слова повисли в воздухе. Жизненный опыт – не обёртка от конфеты. Его нельзя просто так отбросить.
Попал в урну, не попал в урну...
Обёртка зависла в воздухе.
И тут... Тут он почувствовал, что у него согрелись ноги. Впервые за те пять лет, с тех пор, как он потерял их в тяжёлой автомобильной аварии. Впервые за те пять лет, как от него ушла его вторая жена. Впервые за те пять лет, которые... которые...