Он знал, что умрёт весной. Его дед и отец ушли из жизни, когда набирал силу вишнёвый сад. Старик давно пережил их. И с каждой весной думалось: не для прощания ли с ним наряжаются в белоснежные одежды деревья. Всё было у этого Старика. Дети и внуки. Своими руками построенный у переезда дом. Уютный сад. А ещё были пчёлы.
Трудно пришлось Старику прошлой весенней порой. Тяжело дыша, он постоянно чувствовал щемящую боль в сердце. То и дело стучали в висках маленькие назойливые наковаленки. Старик рассеянно кивал приезжавшему доктору, обещал сыновьям подумать о больнице. Меж тем груда таблеток и пузырьков на подоконнике оставалась нетронутой. Не открывался забитый продуктами холодильник. Каждый вечер Старик наливал в таз чуть тёплую воду, садился на стул и минут пять разминал ноги, давя на вибрирующее дно. Без помощи рук вытирал ступни о махровое полотенце и спешил засунуть их в стоящие рядом валенки. Затем варил три-четыре картофелины, отрезал ломоть хлеба. Плеснув немного водки на дно граненого лафитника, Старик маленькими глотками выпивал её, не чувствуя вкуса. «Ни шагу назад!» – так называлась эта дешёвая водка. Суровый главнокомандующий в упор взирал на хозяина с яркой наклейки. Если бы не подводили глаза, можно было бы разглядеть строки из приказа №227, написанные мелким шрифтом. Но Старик, впрочем, и так его помнил. Да и отступать-то, собственно, было некуда. Он чувствовал себя в окружении. Будто жизненные силы на последнем дыхании держат оборону, но прорвётся хоть один фланг – и не удержатся, рухнут в одночасье. Утром, собрав волю в кулак, Старик заставлял себя усесться за зеркало и побриться. А потом шёл к пчёлам. Уже давно надо было проверить семьи, убрать подплесневевшие крайние рамки, поменять отсыревшие за зиму утеплители. Но Старику не под силу было этого сделать. А просить о помощи он не хотел. Целый день седой пчеловод сидел на своей маленькой пасеке и смотрел на летки-аэродромы. А пчёлы деловито вылетали из чуть приоткрытых отверстий, возвращаясь с ярко-жёлтой весенней пыльцой. В середине дня, когда уже совсем по-летнему пригревало солнце, делала первый облёт молодёжь.
Видя мощный дружный вылет, стремительные движения молодых пчёл, Старик старался впитать эту природную энергию. Ему казалось, что можно зарядиться силой от своих крылатых любимцев, понять необъяснимые законы, дающие жизнь и отодвигающие хворь. Старик чувствовал себя частицей чего-то большого, непостижимого и словно обращался к этой громаде с просьбой не отторгать его. Под вечер, когда суета прекращалась, и лишь считанные пчёлы толкались у летков среди вынесенных крошек мусора, Старик, кряхтя, поднимался и брёл к фронтовому ужину со Сталиным.
Бурно отцвёл вишнёвый сад. До усов генералиссимуса опустился уровень в бутылке. Старому солдату удалось пробить осадное кольцо смерти.
А нынешняя весна была другой. Вроде бы есть силы, и он многое может. Но почему-то ничего не хотелось. Мир потерял свою устойчивость, сделался из понятного и незыблемого мелким, глупым, смешным. Придя после войны на железную дорогу, Старик жил не оглядываясь. Он и в сигнальном жилете чувствовал себя часовым. Так зачем ворошить прошлое? Теперь же будто закрутился калейдоскоп, и вся жизнь вперемешку замелькала перед ним. «Тигры» и огни светофоров, холод окопов и крик дальнего локомотива… Он перестал включать подаренный внуками телевизор, хотя раньше любил коротать вечера перед экраном. Как киноленту прокручивал Старик собственную жизнь, останавливал кадры и удивлялся: неужели всё это волновало его, устремляло к достижению цели? Всё теряло смысл. Казалось, что всё и было-то не всерьёз, понарошку. И ещё казалось, что жизнь пролетела, как короткое мгновение. Совсем запылился убранный с прошлой весны Иосиф Виссарионович. Ни водка, ни указы-приказы уже не действовали.
Март этого года больше напоминал зиму, да и начавшийся апрель с наглухо зашторенным серым небом не походил на месяц весенний. И не было пчёлам ни одного подходящего денька для облёта. Посланный Стариком на пасеку внук отвёл глаза и не ответил напрямую о сохранности ульев. До этого Зина-почтальон поведала, что полностью погибли пчёлы в соседнем совхозе и у многих пчеловодов-любителей.
– Живые остались? – спросил Старик, внимательно глядя на растерянного мальчика.
– Остались, – внук облегченно вздохнул, коротким ответом не обманув деда, но и не расстроив его горькой правдой.
И Старик почувствовал, что в нём появилось крохотное, чуть слышное желание жить. Как в смертельном бою за Чёрный курган, когда слеп от непрерывного огня, глох от рвущихся рядом снарядов, замерзал, прижавшись к стылой земле. Казалось, что ты раздавлен, и умереть сейчас же, сию минуту – лучшее, что может быть на свете. Но где-то в душе всё-таки звенела незримая тетива жизни, заставлявшая подняться, стрелять в кромешном аду, биться за мир, который хотят уничтожить. Старик вообразил, что он последний, кто имеет связь с этими хранителями жизни – пчёлами. Ему казалось, что с их гибелью умрёт не только он, но и всё живое.
Сыновья помогли Старику добраться до пасеки. Они уже знали, что из девяти семей выжила лишь одна. Старик понял это и сам, увидев табурет с ватником, выставленный для него у крайнего улья. Отослав детей в дом, ветеран подслеповато смотрел на последний плацдарм и прислушивался к себе. Это было уже и не окружение. Силы жизни, что оставались в нём, заняли небольшую высотку, а повсюду враги, враги, враги. Они не спешат расправиться с оставшейся ротой, куражатся, мол, сами, без нашей помощи замолкнете. И прорваться, ускользнуть поможет лишь чудо.
Время текло таявшими на прилётной доске льдинками. Старик не заметил первых смельчаков. Но потом, когда, решившись, пчёлы начали скоротечный облёт, он сначала почувствовал и только потом увидел это вынужденное движение над ледяной коркой, покрывающейся тёмными метками. И, словно прикоснувшись к спасению, Старик поверил, что сможет пробиться сквозь весну, удержаться в жизненной круговерти, сделав хотя бы ещё один виток до своего последнего цветения вишен.