Первый снег, мелкий, как крупа, присыпал коричневеющий багрянец кленовых листьев на дворе, и я засобиралась в Москву.
«Зайди к Любке, у нее мясо свежее, купи с собой, пока не разобрали, и гостинец она тебе приготовила», – сказала тетя.
Люба, тетина сестра, а моя крестная, всю молодость проработала в совхозе скотницей, муж ее Коля – шофером. Когда совхоза не стало, Люба с мужем одни из немногих сумели что-то выкупить у бывшего председателя и вот уже десять лет держали свою ферму, не обанкротились. Может, трудолюбие Любы было тому причиной. Все она делала сама, без наемных работников, только дети ей помогали и младший брат Боря. Я взяла сумку на колесах и повлекла ее через огороды в поля – Любина ферма была там, на отшибе. От прудов шел туман. Снег, почти невидимый в воздухе, довольно громко для чего-то невидимого шуршал в камышах.
Любин магазин, он же и склад, располагался в бывшей столовой комбайнеров, и всё с тех пор был облицован голубой плиткой. У дверей лежала какая-то подозрительная куча, прикрытая брезентом, над ней вяло, даже величаво, роились немногочисленные мухи, почему-то не уснувшие до середины октября. И что под брезентом, – знать не хотелось.
Я позвонила, минут через пять Люба мне открыла. Я сразу подумала, что кто-то умер, испугалась: Люба плакала, и давно начала. У нее были красные глаза. Обычно веселые, смеющиеся, они приобрели детское беспомощное выражение, полные щеки как-то обвисли, пошли пятнами, подглазья покрылись чешуйками – никакими кремами Люба никогда не пользовалась.
«Что случилось?» - «Та по Борьке я все убиваюсь, Надюш, не могу…»
Люба прикрыла лицо локтем в белом с неотстирываемыми пятнами халате. Я похолодела: Борька – ее брат. Но тут же и вспомнила: Бориса я видела сегодня, как и дядю, они с утра обсуждали что-то в беседке, весело матерились, смеялись. Значит, не из семьи. «Ой, глаза его как вспомню! В душу смотрят! Любушка мой!»
Люба убрала локоть от лица, рукав был теперь мокрый, и слезы лились блестящими голубыми дорожками, – отражалась в них плитка. Вряд ли Люба, которая всегда на удивление любила своего мозгляка Колю, вдруг стала убиваться по другому, да еще не таясь. Но все может быть. Однако, что с ним произошло? «Я же его на руках держала, как родился, сразу приняла, нянькала, бутылочку к грудям своим приставляла!» Мне стало нехорошо, что-то плохое случилось с ребенком. Но кто это? У Любы один внук, и не Боря. Она сидела с кем-то соседским, как няня? Где нашла на это время?
«Такой маленький был, думала, не выхожу. С собой клала, ночью поить. Так он за мной так и бегал, знал меня. Привяжу его, а он прыгает на привязи, за мной бежать хочет». «Привяжу» – речь шла, видимо, о собаке. Немного отлегло. Я тоже потеряла собаку, уж лет пять назад она умерла от старости. Я обняла Любу. Она зашлась рыданием, – мое прикосновение расслабило ее волю, – вырвалась почти грубо и, вновь собираясь с силами, начала хозяйничать: «Тебе чего? Вырезку? Вы, москвичи, авось другое и не едите».
Принялась доставать мясо из холодильника, пользуясь пакетами вместо перчаток, резать, взвешивать. Немного успокоилась за работой, смогла продолжить: «Так Борька за мной и бегал. Голос мой знал. Звал меня. Я тоже его голос узнавала. Уж как миловались мы с ним, бывало, обнимемся, все руки оближеть, язык как терка. А как пришло время резать…» На последнем слове голос Любы задрожал.
«Резать? Борька теленок?» - «Телок. За неделю уж знала, в глаза ему смотреть не могла. А он-то все бежит ко мне, все по-прежнему, увидит меня издалека и мычит, зовет, прямо «ма-ма» выговаривает! Сколько раз срывался, прибегал ко мне. А я от него». - «И все, уже зарезали?» – я еще на что-то надеялась. - «Да все уж, мужики приезжают и сразу всех, партию». - «Но можно было Борьку… На племя?» - «Какое племя, Надюш, мы их костроваем, чтоб росли лучше, не брухались». - «Но можно было… оставить так?» - «Да куды ж его оставить? Туша какая вырастет без толку, корми его, и держать где…»
«А у тебя часто… так бывает?» - «Первый раз, Надюш, первый раз. И роды я у коров принимаю, и телят кормлю, слабых домой беру попервой, а чтоб вот так в глаза смотрел, как человек, и чтоб понимал, и любил… Гостинчик тебе, – из отдельного холодильника достала большой довольно пластиковый контейнер, завернутый в фольгу. – Холодец говяжий. У тебя ж морозильник на машине есть? Вкуусный, пальчики оближешь!»
Я удивилась, почему-то думала, Люба сама говядину из этой партии есть не будет. Но, видимо, живой Борька был для нее чем-то одним, а его мясо – чем-то совсем другим. Я вышла, Люба со мной. Ветер отогнул край брезента, и куча с мухами оказалось примерно тем, что я и думала – мертвыми телячьими головами, приготовленными для скупщиков: плоть срежут на корм для животных, кость на муку.
«Борька тут?» - «Да все они тут, еще ничего не забирали».
Был отчетливо виден чей-то закрытый глаз в зеленоватой пене, покрытой мухами. Люба почему-то не опустила брезент, ей это было все равно. Она обняла меня на прощание сильными большими руками, похожими на батоны хлеба, и ушла в магазин.
Я заметила, что у меня на колесах сумки кровь и решила повозить ее по желтеющему кочковатому газону у магазина, очистить. Люба внутри плакала так, что под окном было слышно. Одна, она не сдерживалась, как ребенок, и что-то невнятно приговаривала, причитала, как на похоронах.