Я живу в информационном пузыре. Мы все живём. Я стараюсь в меру сил расширять его – отлавливать вокруг маленькие пузырьки, вдыхать их, прорвав границу своего мирка поцелуем пустоты, и выдыхать внутрь своего бытия. Но когда я осматриваюсь, я замечаю иногда шлейф серебристых пузырьков, тянущихся вдоль моего пути. Я что-то потерял. Я что-то забыл. И только память о забывании всё ещё связывает меня с тем, что было когда-то частью самого моего существа. Сколько уже того, что я забыл окончательно, забыв даже о потере? Сколько ещё впереди?
Меня бы могла утешить мысль, что пузырьки, всплывая, лопаются на недостижимой поверхности и соединяются с великим и неизведанным информационным океаном. Даже если и так, это тоже смерть – всё их содержимое растворится без следа и будет развеяно и смешано, и будет, словно дух, носиться над водою… Но метафоры работают только в мире метафор, а эта реальность непреклонна: как бы легко ты себя ни почувствовал, стрелка весов не дрогнет; как бы ни воспылал к кому-то, как бы ни охладел – не покроешься ни сажей, ни инеем. Это – главное знание в моём пузыре, я в нём уверен, а оно во мне – проверено, выверено, сверено.
Некоторые озарения бесполезны: калина тонет в воде. Зачем я это узнал?
Я стою на дощатом помосте, и мой главный инквизитор, осенний день, уже разжёг мучительные красно-жёлтые костры, а деревья умирающими ладонями рукоплещут под ветром моей длящейся казни. Я с сожалением отпускаю пригревшиеся угольки тяжёлой красной грозди. Коснувшись поверхности воды, они чуть замедляются и моментально гаснут, одевшись серыми красками неба. Я ещё несколько секунд слежу за их медленным падением в глубину. Дно недостижимо – ни для взгляда, ни для времени. Образ замер где-то на границе полного распада.
Калина тонет в воде.
Это финальное, фатальное знание. Я знаю, что можно изменить условия опыта: натянуть у поверхности полиэтиленовую плёнку; дождаться зимы, чтобы воды замёрзли; сбросить сюда полтонны крахмала – и конкретно эта красная гроздь не утонет в этом конкретном озере. Но глобально это не изменит ничего – как ничего не изменит и сам тот факт, что наполненные горечью ягоды тяжелее пресной воды. В этом есть суровая сакральная красота.
Всюду пепел. Эта пепельная патина противопоставляет видимое и изведанное. Знакомое едва различимо, но незримо присутствует. На моих губах – пепел. Что это? Слово? Иллюзия? Частички сгоревшего вчера, к утру упавшие в мой мир?
Это бред. Просто болезнь. Просто туман, накрывший меня и всё вокруг.
Ты спрашиваешь, как прошёл мой день? На самом деле тебе всё равно, и всё равно ты не поверишь. Или?..
Мы – капли древнего океана, заражённые общительными бактериями. Дружелюбными бактериями. Созависимыми, больными, покалеченными миллионами лет выживания и притирки друг к другу, утратившими себя, персональное бытие и личное потенциальное бессмертие бактериями, задача которых – нести сквозь вечность частичку древнего океана. Этим я и был занят.
Поверишь ли ты в выпитый кофе, съеденные или утопленные ягоды, в прочитанные и написанные тексты? Поверишь в наличие доказательств, которых никогда не увидишь? В прогулку по парапету, в раздирающий лёгкие смех, в безрассудного паука, натянувшего сеть на моих ресницах? В то, что это метафоры, или в то, что это калейдоскоп впечатлений? В ложь, или в сам факт её наличия?
Как я провёл день?
Я пытался осмыслить октябрь. Превращение цветов в дым, дыма в туман, тумана в пепел, пепла – в сходящиеся и расходящиеся линии: линии судьбы, электропередачи, заборов и строк… Разгадать алхимию превращения знакомых – в забытых, неизвестных – в ненавистных.
Я провёл его так, что древний океан во мне отозвался шумом прибоя в висках. Так, что я снова не смогу исправить ошибки или хотя бы узнать о них, пока не стало поздно… Потому что «поздно» – всегда. Это нечто, что уже наступило для любого деяния и самонадеянного недеяния. «Поздно» – это псевдоним бытия. Увидеть или отвернуться? Сказать громче или тише? Сказать иначе или промолчать?
Выбор – есть? Нет, выбор – был. Но теперь уже точно поздно.
Память неумолима. Сначала она кружит, как карусель, развлекая и будоража, потом – подобно акуле, почуявшей жертву, после – становится стервятником… Но даже после этого не успокаивается и кружит посолонь печальным крестным ходом. Отпускать её – страшно, держать – больно. Все, кто в ней остался – объективированы. Их нельзя винить в том, чем они стали в чужих и, возможно, враждебных мирах. Даже тех, что cтали лезвием, зажатым в кулаке. Особенно их.
Ещё один образ – помятый памятник. Визуальный двойник моей болезненной памяти. Я не могу вспомнить черты лица, зато не могу забыть то, что привиделось. Я не сумел запомнить голос, но не в силах забыть слова.
Ещё один факт: в любой игре нужны правила. При игре без правил проигрыш возможен в любой момент; по правилам – тоже. Мне только казалось, что я провёл день – он оказался хитрее, и сам провёл меня. Обманул туманом, непостоянством форм, временной текучестью, и утомил обманом.
Между нами километры и годы… Я хотел бы верить, что именно «между», что они могут не только разделять, но и связывать. На таких масштабах легко потерять что угодно, но оставшееся – особенно ценно, и не потому, что лишь оно осталось, но потому, что это нельзя было потерять.
Ты можешь не спрашивать, как я провёл день. Ты это понимаешь…
Ты заглядываешь в самую суть сквозь сплетение расстояний, смыслов и слов, словно нехотя оторвавшись от книги. Лабиринты превращаются в кружево, гордиевы узлы – в банты, и лишь мы остаёмся собой, остаёмся там, куда пришли… Слова остаются словами, ошибки – ошибками.
Я сказал многое, и ничего не рассказал. День почти превратился в следующий. Пар, устремляющийся изо рта к туманностям и звёздам, незаметно превращается в дым. Главы трав посыпаны пеплом инея. И не я придумал сравнить это небо и вечный закон, но именно оно вынуждает хотя бы ненадолго стать идеалистом.
Как я провёл этот день?
Я задумчиво срываю холодную ягоду калины, чувствую на языке горечь, но вскоре – маленькую косточку, волею природы ставшую похожей на сердце.