226. Самая настоящая из всех любовей. Александр Конопатский

Меня голого, едва прикрытого простынёй, везли на каталке по длинному больничному коридору. Я лежал навзничь и мог видеть только потолок с чередующимися на нём тускло светящимися плафонами. Чувство жалкости и беспомощности владело мною. Визжали изношенные колёсики. Слышалось сопение толкающей каталку санитарки. Казалось, этот путь от операционной до палаты никогда не кончится.

Вместо предполагавшегося часа операция продлилась целых три. У хирурга возникли сложности из-за бляшки, приросшей к стенке одного из моих коронарных сосудов. Три часа я лежал под большим дисплеем и наблюдал чёрно-белое изображение своего огромного (в размер дисплея) сердца, слышал его и удивлялся, что вместо звуков благородного биения оно издаёт неаппетитное хлюпанье, словно некто в резиновых сапогах идёт по трясине. Перед операцией в меня закачали полтора литра красящего раствора, и наступил вполне, как выяснилось потом, естественный момент, когда мною овладело желание излить этот раствор из себя. Пришлось обратиться за помощью к хирургу и двум ассистировавшим ему хорошеньким медсёстрам. Надолго мне запомнилось, как одна из них вставляла своей ручкой в просвечивающей хирургической перчатке, мой скукоженный причиндал в отверстие медицинской утки, что было мучительно стыдно. Но и это ещё не всё! Известно ли вам, чего стоит справить нужду, лёжа на спине? А через некоторое время эта пытка повторилась, ведь потребность в естественных отправлениях никак не согласуется с потребностями нашей этики и морали!

Итак, операция затягивалась. Догадавшись, что хирург столкнулся с какими-то сложностями, я напрямик спросил: «Скажите честно — мне конец?» Хирург поспешил мне объяснить, из-за чего заминка, и заверить, что в этом нет ничего фатального. Его заверения меня не очень убедили, поэтому я приготовился встретить свой возможный конец как можно спокойнее. Впрочем, с хирургом мне повезло, всё обошлось.

И вот меня везут из операционной не в морг, а в палату, где выложат моё тело на кровать и оставят до утра в компании других таких же пост-оперированных тел. Обычно по окончании операции прооперированных встречали родственники. Мне это не угрожало. Я сам запретил дочери отвлекаться на меня в ущерб вниманию, требовавшемуся двум её маленьким дочкам, моим внученькам, к тому же одной из них нездоровилось. И всё-таки аргументом, убедившим мою дочь, оказалась Нина. Лишь после того, когда мне удалось доказать, что в лице Нины я буду обеспечен той «группой поддержки», в которой, по мнению дочки, буду нуждаться в критический момент, она сдалась. Ей хорошо было известно, что Нина каждый день меня навещает и проводит у моей койки по полтора-два часа. Сегодня Нина тоже приехала точно к назначенному времени. Но операцию перенесли на несколько часов, а потом, как мною уже было сказано, она непредсказуемо затянулась. Поэтому, едучи на скрежещущей каталке, я был уверен, что Нина уже давно уехала домой. В самом деле, нереально столько времени подвергать себя ожиданию, не имея при этом возможности ни перекусить, ни даже чаю попить? Да, если бы у меня была возможность, я бы сам потребовал от неё не дожидаться окончания операции! Тем паче, что, по предоперационным обещаниям врачей, то, что мне предстояло пережить, якобы и операцией-то можно было считать лишь условно. Правда, действительность показала другое…

И вот меня везут на каталке, мой взгляд скользит по потолку с мерцающими дневным светом плафонами, и вдруг вместо очередного плафона я вижу лицо, и не сразу даже узнаю Нину. Боже, как она бледна, можно сказать, измождена! Как смотрят эти глаза! Глаза женщины, дождавшейся, наконец, возвращения своего мужчины, вернувшегося… нет, конечно, не с того света, но побывавшего где-то в приграничье. И мне вдруг становится ясно, что это лицо с запавшими глазами, ввалившимися щеками — самое прекрасное из всех лиц, которые мне доводилось когда-либо видеть. В тот момент мною овладело сожаление, что моё сердце не так велико, как на дисплее в операционной, и не способно вместить те чувства, которые захлестнули меня! Оказывается, при всей моей готовности к самоотречению, на самом донышке подсознания во мне всё-таки существовала потребность, чтобы меня, как и других, кто-то встретил на пути из операционной, шёл рядом с каталкой, заглядывал в лицо тревожными глазами.

Мне было семьдесят — Нине шестьдесят пять. Совместно мы прожили семь лет, и в наших отношениях не всегда царили тишь да благодать. Что нас свело друг с другом? Что мы нашли друг в друге такого, чтобы решиться связать наши уже достаточно потёртые и помятые жизнью судьбы? Только ли желание обрести друг в друге ту пресловутую «опору на старости лет»? Нет! Наши отношения были больше чем союз прагматичных пожилых людей. Мне это стало ясно в тот момент, когда я увидел лицо Нины, склонившейся надо мной. Я увидел женщину, которой нужен мой не больно-то комфортный типаж, и обнаружил, что меня это радует, греет! И ещё — мне открылось, что наша возрастная привязанность не менее прекрасна, чем подогреваемая кипением гормонов любовь людей молодых. Просто в наших отношениях главенствует ум души, а не ненасытность ещё не изнурённой житейскими испытаньями плоти. Мудрость любви пожилых людей в большей степени состоит не в том, чтобы ценить друг друга за взятые в жизни вершины, а за то доброе, что ты сумел в себе сохранить, пытаясь на них взобраться. Я навсегда запомнил лицо наклонившейся тогда надо мной Нины, которая сама того не подозревая, открыла мне на склоне лет ещё одну грань человеческой любви, любви, за которой не стоит никаких интересов, кроме одного — желания, чтобы Этот человек жил и был рядом.