262. Тридцать шесть и шесть. Екатерина Ковшова

Мне шесть.

В доме у бабушки тепло и тихо. Глухо бормочет старое круглое радио в углу, наполняя кухню мнимым присутствием. В печке трещат дрова. Пахнет сушёными яблоками и печёной картошкой.

Я сижу за прямоугольным столом с клеенчатой скатертью и смотрю, как мелкие капли дождя соединяются в одну большую, а потом виляющей струйкой стекают вниз по стеклу. Время слизало белую краску с деревянной рамы окна, она пожелтела и облупилась. Настырный ветер выискивает в ней щели, и бабушкины узорчатые занавески от этого слегка качаются.

За окном уныло. Огород уже вспахан на зиму, и гладкие пласты чёрной земли, раскинутые плугом, лоснятся под мелким дождём. Почти все листья со старой яблони облетели. А те, что остались, упрямо треплются на ветру и из последних сил держатся за узловатые ветки.

Я – листик, который не хочет отрываться от яблони. У мамы работа, а у меня каникулы. Первые осенние каникулы без мамы. Почему ты так далеко, мамочка?

Щёлк. Мне тридцать шесть.

В доме тепло и шумно. Пахнет ванилью и венскими вафлями – любимой выпечкой моих детей. Они слопали всё, что я испекла, и с улыбками из сахарной пудры унеслись по коридору. У этих озорников есть талант находиться во всех комнатах одновременно, заполняя их светом, смехом, звуком и криком.

Я присела за большой обеденный стол цвета слоновой кости с позолоченной окантовкой. Вечерняя темнота давит на окна снаружи, но тёплый свет хрупкой люстры охраняет домашний уют.

Зазвонил телефон, и на экране телефона появились далёкие и родные лица папы и мамы. Мы живём за тысячи километров друг от друга и видимся редко. Иногда мы устраиваем вечерние чаепития по видеосвязи: я – здесь, а они – там.

На мой голос, как пчёлы на мёд, сразу сбежались дети. Кружатся вокруг стула и жужжат втроём одновременно: «Дай мне с бабушкой поговорить!», «Нет, я хочу говорить первая!», «Меня покажите! Дедушка, привет!»

Я делаю глоток ароматного чёрного чая с мёдом и бросаю взгляд в окно. Под светом уличного фонаря треплются на ветру несколько листьев на молодом саженце черешни. И вскопанная на зиму земля такая же чёрная, как когда-то.

– Почему ты так далеко, доченька? – украдкой вздыхает мама.

Мне шесть.

Я обожаю спать с мамой. Но она каждую минуту делает мне замечания о том, чтобы я не вертелась под одеялом. А я не понимаю, как мама может лежать на одном боку больше двух минут. Наверное, это такая суперспособность у взрослых.

Когда я остаюсь в деревне, всегда сплю с бабушкой. Её высокая кровать с большой пуховой подушкой стоит за печкой. Там тепло и уютно. Каждый раз перед сном бабушка читает молитву и крестится, а я повторяю за ней.

Я чувствую бабушкину спину даже во сне и всегда просыпаюсь рано утром, когда она встаёт с кровати.

Щёлк. Мне тридцать шесть.

А моей младшей дочке шесть. У неё большая лиловая кровать с пушистым персиковым одеялом. И почему она не может уснуть сама?

Я выключаю свет и ложусь рядом с дочкой. Она греет о мой живот ледяные пяточки и просит спеть колыбельную. Я каждые пять минут прошу её не вертеться под одеялом. Дожидаюсь, пока она уснёт и ухожу в свою кровать. Через десять минут дверь в мою спальню открывается, дочка на цыпочках крадётся к кровати и заползает под моё одеяло. И как она чувствует меня во сне?

Мне шесть.

Цапкий колючий мороз расписывает красным цветом мои щёки и нос. Мама укутывает меня в бабушкин пуховый платок серого цвета прямо поверх шапки и куртки. Даже носа не видно, только глаза.

– Ну не надо, мам! – канючу я.

Платок колется не меньше мороза, но сразу становится теплее. Только чтобы повернуть голову в сторону, приходится поворачиваться всем туловищем. Неваляшкой я перекатываюсь через сугробы до школы. Ловлю на себе улыбки старшеклассников. Мама, ну зачем ты так меня укутала?

Щёлк. Мне тридцать шесть.

На улице первый мороз. Он щиплет за нос и уши, пробирается в рукава куртки и за пазуху. «Надень шапку», — сказала бы мама, если бы была рядом. Я бы отмахнулась, а она остановила бы меня и сама натянула бы мне шапку на голову, шероховатой ладонью поправляя выбившуюся прядь. В этот момент я бы закатила глаза и вздохнула.

Мамочка, как я хочу, чтобы ты меня сейчас укутала! Из хрустальных глаз по щеке скатилась слеза.

– Ты чего, мам? – спрашивает меня дочка через шарф, замотанный до самого носа. Два пушистых помпона на шерстяной шапке подпрыгивают в такт её шагам. Ей шесть, и она ещё не знает, что мама надевает не шапку, а свою теплоту. И укутывает не в шарф, а в свою любовь.

– Ничего, доченька, – я улыбаюсь ей и аккуратно поправляю выбившуюся прядь каштановых волос.