40. Дорога домой. Александр Бутырин

Осень ещё теплилась жёлтыми цветочками сурепки. Ветер гулял среди голых мётл серых морщинистых тополей, перегонял их опавшие жухлые листья. Возвращаясь из райцентра, Люда Кораблёва забежала на почту, маленькое белёное здание около вокзала, узнать, нет ли чего от родных. Из дома вестей не было, но почтальонша Надя, выглядывая из-за загородки, остановила её:

– Оч-чень хорошо, что ты зашла. Тут Бутыриным телеграмма. Сын из армии возвращается. Ты же там рядышком, занеси, пожалуста, Ивану Митричу.

Ивана Дмитриевича Людмила нашла в конторе «Заготзерна». Сухопарый и немного ссутулившийся, он сидел в бухгалтерии за своим рабочим столом, разбирался с текущими делами. Перед ним – журналы на сдельные работы с нормочасами для бригадного расчёта, счёты, развёрнутый номер районной газеты «Свет Октября» с итогами хлебоуборочной кампании.

– Здра-асьте вам, Иван Дмитрич! Что-й там, в газетах, новенького пишут? А я вот вам того… ещё телеграммку почитать принесла. От сына. Так что тан-цуй-те! – Люда протянула бланк.

Бутырин-старший поднял глаза, освободил горбинку носа от очков, выпрямился, откинулся на спинку стула, тихо засиял:

– Стало быть, дождались… А я ведь уж который раз подходил к оренбургскому… Стало быть, дождались… Матрёне Сергеевне-то радость…

Долгой дорогой возвращался домой Борис: морем – от Петропавловска до Владивостока, дальше – по Транссибу через всю страну до Челябинска. Там, отбив телеграмму, пересел на оренбургский поезд.

Под стук колёс, глядя на проплывающие за окном перелески и подстепье, на сменившую их широкую бесконечную степь, предавался дорожным размышлениям, волновался перед встречей с родными. А перед самым Ново-Орском забылся сном. Завладели им до крайности одуряющие запахи полыни, вялой травы и прелого сена. Охватили мягкие серебристые волны ковыля, словно расправленная пуховая шаль, связанная руками матери. Колыбельной мнились ему сухая трескотня кузнечиков, и посвист сусликов, убегающих в придорожную пыль. И обласканный солнцем, босоногий светловолосый мальчишка с тальниковой удочкой на берегу Кумачки махал издалека рукой…

Четырёхлетняя школа стояла посреди их совхозной шестой фермы. Построенная перед самой войной, она выделялась высокой, на два ската крышей. В единственной просторной многооконной комнате обучались все, с первого по четвёртый класс. На столе Ирины Павловны, их учительницы, – глобус. Над классной доской – призывное «Наше дело правое. Победа будет за нами!» и портрет тварища Сталина. Конечно же, верили, что Красная армия, с которой на фронт ушли отцы, обязательно победит, что в полной мере отольются проклятым фашистам слёзы матерей.

Любимыми предметами были рисование и родная речь. На обложке видавшего виды учебника так же, как и на их совхозных полях, зыбилась вызревшая рожь, и так же вдаль уводил просёлок. Только вот таких большущих сосен, как на картине Шишкина, здесь отродясь никто не видывал.

После школы – будничное: приглядеть за сестрёнками, принести с Кумачки воды, поправить стайку, убрать за скотиной, задать сена, заготовить дрова. Иначе никак. С началом войны мужских рук стало не хватать, на женские плечи легло всё совхозное хозяйство: впряглись по полной – из хомутов не вылазили. Маме пришлось поработать даже и в кузне молотобойцем, приходила домой очень уставшей… Трудно войну пережили, но голодом не бедствовали.

В пятый класс Борю отвезли в район. Жил там в чужих людях, «на хлебах», но никак не мог пообвыкнуть. Как-то зимой, за полночь, иззябший, он появился в пропахшей горьковатым кизячным дымом родной мазанке. Заспанная мать, простоволосая, в исподнице, засветив огонь, запричитала:

– Господи Исусе, матерь Божия… Да ты что, сынушка? Случилось что? Двадцать вёрст, а ты идтить, в снег, пешком, по степи… Наскучился верно. Горюшко ты моё… Холодно, как не замёрз? А волки… Ах, Господи… – и крепко прижала его к себе, стаскивая с плеч платок и укрывая им сына, гладила по голове, что-то шептала, оборачиваясь на образа.

В печной трубе, словно в подтверждение её слов, тоскливо завыло: то ли бесноватый куражистый ветер, то ли и вправду волчий выводок за дальними скирдами на закрайках. Путь из райцентра действительно был не для зимних прогулок при луне: степная дорога, которую в непогодь переметало напрочь, и даже телеграфных столбов – хоть какого-то ориентира – вдоль неё не было.

Несколько дней Боря отогревался дома, а как оттеплело, отец, к тому времени уже явившийся с войны, заложил лошадь в дровенки и с оказией отвёз сынишку на Центральную Усадьбу. Там была семилетняя школа (к слову, до неё было так же километров двадцать степи отхватывать). Договорился с председателем Иосифом, что Боря будет жить у них. Председатель был человеком понимающим, семью Бутыриных знал: за Матрёну Сергеевну сам ходатайствовал к медали, Ивана уважал, как природного крестьянина и фронтовика. В конце недели, когда заканчивались уроки и «подкидыш» прибегал из школы, Иосиф выводил немудрячую маштаковатую кобылёнку Лыску с белой полоской на лбу. Боря с прясла забирался в седло. «Дядя Иосиф» помогал мальчишке поймать ногами непослушные стремена, и тот на воскресенье лёгким намётом скакал к себе домой, заодно с радостью выполняя несложные поручения по доставке писем и разной совхозной документации.

Стылая белая степь, подёрнутая лиловыми с просинью красками. Большое, красное, акварельное солнце, стремящееся скрыться за далёкий горизонт. Гулкий звук лошадиных копыт в морозном воздухе. Ах, как Борька был благодарен Лыске за эту дорогу домой. В ту зиму Лыска стала его самым близким другом, пожалуй, даже ближе, чем его закадычники с шестой фермы. Не было и дня, чтобы Боря не забегал к ней в конюшенку покормить с рук и погладить по холке.

На следующий год Бутырины переехали на станцию. Школа была в районном посёлке, в пяти километрах…

И сон-то был коротким, как телеграфные строчки на бланке с их обрывистостью фраз, невпопадных окончаний, отсутствием предлогов… Поезд вздрогнул, лязгнули вагонные сцепки. Иван Дмитриевич, Матрёна Сергеевна, сёстры Нина, Тома, Лида просмотрели все глаза. Бориса не было. Остановка в две минуты заканчивалась. Вагоны качнулись, состав тронулся. Встречающие неторопливо, разочарованно уже было пошли в сторону переезда, останавливаясь, оглядываясь и провожая взглядом потянувшиеся вагоны. И тут появился Боря, которого несколько мгновений назад ровно кто наотмашь полоснул крапивой. Ошалелый ото сна, он выпрыгнул из набирающего скорость поезда – прямо в объятия родных. Слёзы радости блестели на глазах у всех.