Мы стали жить с Ясей вместе в начале июня. Она переехала ко мне. Дни тянулись, мы утопали в друг друге, вечно находясь в каком-то тумане; незначительный порыв мог привести нас к занятию любовью в любом месте квартиры. Все наполнялось спонтанностью, мы отреклись от привычного каждому из нас распорядка дня. Мы могли часами разговаривать, засыпать сквозь эти разговоры; могли не спать всю ночь, смотря кино, слушая музыку, бегая по комнатам. Если и спали, то могли посреди ночи выбраться сонными на улицу, делая то же самое, – мы будили друг друга и окунались в безлюдье, тишину. Это разрушение обыденности раззадоривало нас, мы ощущали единство, свободу.
Все лето дома она ходила чаще всего в коротких шортах и майке с открытой грудью. Особо нравилась мне ее обтягивающая талию и распоряющаяся книзу голубая кофточка, рукава которой были ей коротки, и кисти Яси в ней казались острыми, по-особому изящными. Она надевала ее под вечер, и это было особым удовольствием – залезать под нее своими руками, а затем стягивать, оставляя грудь оголенной: подушечки пальцев будто запоминали нежность хлопкового материала и переносили эту память на ее тело, смягчая его. Она часто собирала свои светло-коричневые волосы в хвост, выделяя свои большие зеленые глаза и полный нос. Она расчесывала свои брови маленькой кисточкой на колпачке от косметического карандаша и наносила на них гель для формы. Она использовала холодные оттенки теней для век и делала короткие стрелки. Вечером после душа разглаживала крем по рукам из белого тюбика.
Особое место в моей памяти занимает вечер, когда мы вышли из душа в полотенцах и сели по разные концы дивана. На улице было темно, и в комнате у нас горела одна лампочка, дававшая желтый теплый свет. Через оставленную нами оконную щель гудел ветер. Мы терлись ногами, разговаривали, а затем Яся встала, сказав «я сейчас», и вышла из комнаты в темноту коридора. Я услышал выдвижение полки. Когда она вернулась, то держала в одной руке несколько листов белой бумаги и два графитных карандаша с ластиком на кончике. Она остановилась у дивана, сбросила с себя свободной рукой полотенце на стул позади себя, сделала ко мне несколько шагов и протянула лист с карандашом. Я смотрел на нее и чувствовал, будто впервые вижу ее обнажённой, – так все это было необычно. Я взял лист с карандашом, задержав на мгновение ее руку в своей, и она сказала, что хочет, чтобы мы нарисовали друг друга. Она положила оставшиеся листы на столик и снова села на конец дивана, одну ногу сложив под ягодицы, а другую приподняв уголком. Я тоже снял с себя полотенце, повесив его на спинку дивана, и сложил ноги под себя крестом. Она сложила лист пополам и сделала набросок первой.
В эти мгновения я полностью отдавался ее красоте, разглядывал, пытался писать. Ее нагое тело, которое я видел уже десятки раз, представало передо мной другим: открытость, обыденность положения ее тела изменяли облик груди, бедер, ягодиц – все казалось иным. Я хотел подползти к ней, коснуться теплоты ее тела открытой ладонью, сжать ее, опуститься своим весом; но оттого, что вместо этого ее кожа, складки, области бритости, родинки, прыщи питали мое тело, мое возбуждение без прикосновений, и оттого, что я должен был перенести эти тонкости на бумагу, я ощущал нечто особенное: не касаясь, я обладал телом, сидящим от меня в двух метрах, телом, которое, вот так раскинувшись, делило меня с собой, которое знакомило меня с неподдельным чувством особого удовольствия – с утратой необходимости физической связи с обнаженной любимой девушкой.
Яся закончила художественную школу в семнадцать и до сих пор рисовала – она показывала мне недавние работы у себя дома. Я же пробовал рисовать человеческое тело последний раз в подростковом возрасте, в то самое время, когда увлекался интерьером и хотел стать художником. Конечно, никаких навыков, кроме как выстраивания пропорций тела, у меня в памяти не сохранилось, и Яся об этом знала: мы как-то раз пробовали рисовать вместе, когда еще не съехались. Но я не стал говорить ей что-то вроде: «У меня не выйдет», – момент очаровал меня, я понял, что для нее это важно, что важен не сам рисунок, а процесс его создания. Я старался быть аккуратным, помногу раз стирал свои наброски. Она делала штрихи уверенно, быстро.
Я закончил первым, опустил свой сложенный вдвое лист и стал смотреть, как она пишет меня. Если в итоге тело Яси получилось у меня более-менее, то лицо вышло совсем плохим: оно было в неестественных пропорциях с изломанным носом и слишком толстыми губами. Когда она увидела, что я смотрю на нее, то сказала, что тоже заканчивает. Она разглядывала мой торс по несколько секунд и наклонялась снова, продолжая рисовать. Через минуту она сложила ноги, как я, нагнулась к наклоненному рисунку, лежавшему у ее ног, сделала последние заштриховки, и мы протянули друг другу свои работы.
Когда я получил свой портрет, то увидел, что он отличается от того, что я ожидал, – я был в каком-то кубизме: торс, бросившийся в глаза мне первым, был слишком узок и расширялся к груди; голова – вытянутая, в форме плавного треугольника, сужающегося к подбородку; глаза – большие, полуовальные; руки с ногами были нарисованы дугами, сужающимися к ладоням и стопам; лицо было усеяно разными фигурами. Я поднял голову на Ясю, которая, улыбаясь, еще смотрела на мой рисунок, и сказал: «Красиво. Почему не в стандарте?» Она посмотрела на меня, ответила: «Просто захотелось», – и поползла ко мне по дивану, держа нарисованный мною портрет в руке. Я опустил ноги на пол и поднял свободную от Ясиного листа руку, приготовившись принять ее тело. Она легла спиной на мои бедра, положив голову на мягкую грядушку, и я обхватил ее живот. Затем я потянулся к ней, поцеловал и спросил с наигранным видом серьезности:
– Ну хорошо, как тебе мое творение? Как тебе эти ножки без костей?
Она засмеялась, подняла над собой мой рисунок и сказала:
– Какая разница, как мы нарисовали друг друга? Пусть это будет нашим.
– Да, теперь это наше, – сказал я. – Может в золотые рамочки и на выставку?